Блокада

Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Но все это было и оставило тяжелую печать в памяти, в сердце. Была блокада: обстрелы и бомбежки, холод и голод...

В начале апреля сорок второго по «Дороге жизни» — льду Ладожского озера — меня, тринадцатилетнего, с партией эвакуированных детей отправили куда-то на Урал. Грузовик будто плыл по океану, рассекая гладь воды, которая чуть не захлестывала радиатор. При встрече на берегу нам дали по целому котелку пшенной каши,

обильно сдобренной растительным маслом. (Дорого потом пришлось расплачиваться за эту кашу. Наши желудки, казалось, были способны переваривать гвозди: чего мы только не ели — и столярный клей, и землю на месте сгоревших Бадаевских складов, и лепешки из горчицы — и никакая холера нас не брала. А тут поели вдоволь пшенки и чуть богу душу не отдали.

Десять дней наш товарняк тащился от Ладоги до моей родной Ярославщины, и все это время я маялся животом... В Данилове выполз из вагона, увидел яркое весеннее солнце и сказал себе: дальше не поеду — пойду в деревню, к теткам. Сразу же за чертой города принял ледяную ванну, переходя ручей, который был шире Волги. Кружилась голова, подгибались ноги (в наших местах и ныне в весенние паводки — полное бездорожье), но я упрямо шел, шел туда, где родился, где было мое спасение...

— Господи, Митюшка-батюшко! Да что же с тобой сделалось, — запричитала сестра отца Антонина, когда я на шестой день, каким-то чудом одолев сорок километров, пришел в деревню Рекшу.